Рассказ №0823 (страница 4)

     "Боже мой! Авва Отче! На кого Ты оставил меня?" - возопил измочаленный пыткою Ваня и очи воздел к потолку. Но не небо разверстое там он увидел и не ангелов, нет, нисходящих в нему, а что-то большое из гипса, что-то, совсем ни на что не похожее, страшное что-то. Он немного отсел от стены и всё понял : над ним нависали, уткнувшись носами (два последних - в затылки, а первый - в пространство) три творца матерьяльной идеи. Снизу же только и были видны три свирепо раздутых ноздри да клочки их вперёд устремлённых бород. Заколдованный зрелищем, не отрываясь, он вперился в стену, и показалось ему, что творцы матерьяльной идеи ползут по стене, толкая друг друга носами.
     "Может, "крыша" поехала?" - в страхе подумал Иван и схватился за голову - "крыша" стояла на месте. А творцы матерьяльной идеи, толкая друг друга носами, в диалектическом саморазвитии противоречий, носов и бород, ползли по стене неуклонно всё вперёд и вперёд.
     Отвращенье и жуть охватили Ивана при виде ожившего идола. Как бы очнулся Иван : "Нет, постой-ка, а что я здесь делаю? Нет, погоди-ка! Это я-то, смеявшийся дерзко в те - чекистские жирные - морды?! Я-то, изгнанный, бля, отовсюду - в блудилище этом?! Я - легенда пяти общежитий Московского ниверситета (университета - "у" изъято автором для сохранения метра), как жалкая жучка сижу тут и ёжусь от окриков этой зажравшейся хари?!"
     И будто бы некая сила толкнула Ивана - он вскочил и с пронзительным криком "а шли бы вы на-а!.." резко кинулся к двери. И за Ваней - уп-пал барельеф, бля! И белая пыль поднялась от осколков бесформенных гипса и от искорёженных стульев, остыть не успевших от ваниной задницы даже. И зал содрогнулся от визга.

     Снова вышел он в осень - нахмурилась поздняя осень. Долго Бога он звал, долго, горестно ждал он ответа, в переулках осенних, как призрак, мотаясь. Не дождался. И снова сильнее заухало сердце, заказнила жестокая жалость. Да, теперь уж, конечно, скандал неминуем, и карточный домик устройства, невзаправдашный, жалкий, что он возводил неумело для жены молодой и для мамы - он, конечно, уже погребён под обломками гипса. Скандал неминуем - мордастый доложит в партком, да и эти взовьются - чекисткие морды : "Опять за своё, бля!" Скандал неминуем. Что ж, опять - всё шутом, кривоватым каким-то поскоком объяснять, что поэт, мол, а не неудачник. Вот какая получалась кругом хренотень. И что самое страшное - не было той, что баюкала б сны, его сны в ярких пятнах отъявленного беспокойства. Во-от что самое страшное было.
     А прохожие как-то с опаской его обходили. И всё чаще и всё неминуемей мысль его возвращалась к верёвке, к петле - так легко, так доступно казалось ему сладить всё это в месте каком-нибудь тихом.
     Так бредя наобум, оказался Иван у огромного мрачного здания послевоенной постройки. Серым тяжёлым линкором с бойницами узкими окон валило оно в океане времён, рассекая, разбивая в невидную глазу мельчайшую пыльи дожди, и снега, и прохладу, и зной, и непрочные жизни людские. А больше ничем примечательно не было зданье, содержавшее в чреве своём корабельном политехнический лишь институт. На не зря к его серому борту прибило Ивана. О, в тот день ничего не случалось с ним зря! И именно в самый момент, когда идея верёвки начала обретать уже плоть, и Ваня совсем уже было направил стопы обречённые в какой-нибудь дворик - свистнуть там бельевую верёвку и посредством последней осуществить-таки связь свою с вечностью тёмной и гулкой, линкор института что-то другое навеял ему - что-то нежное, что-то согревшее ванину душу. И тёплое выплыло имя из мглы леденящей осенней : "Мария." "Мария",- Иван повторил, прошептал прямо в ветер обмётанными лихорадкой похмелья губами,- "Мария."
     Да что? Что такое? А просто - у знакомых недавно танцевали с Марией они в тёмной комнате. Все убежали куда-то. И вот на Ивана не смотрят судьёй, как он, годен - не годен, а только - глаза так тепло и доверчиво светят Ивану, и тихие волосы гладят ивановы щёки, и так послушно-податливо гибкое тело, что во всём этом нет никакого вопроса, а только - молчаливый ответ, только долгое мягкое "да-а...".
     И со слезами в горящих глазах, уж совсем растерявшись, он читал ей стихи - невозможные рифмы, что ладил ночами из тягот немыслимой жизни. И невозможною рифмой желаний, долгой, невыразимой словами строфой между ними возник поцелуй. Ах, да много ли надо-то было Ивану в одиночествах волчьих его, в его вое ночном над немеющей Волгой - "спичка серная", да? Да конечно! Да просто - чтоб баюкала сны, его сны в ярких пятнах отъявленного беспокойства.
     И сейчас вот, когда, тонущий, он оказался у борта линкора, его озарило - ведь в недрах линкора, в подвале, где множительная аппаратура, куда вход посторонним заказан, там сейчас вот царевной в темнице тоскует Мария. Почему-то так именно чуял Иван, что Мария тоскует. И, смешавшись с толпою студентов, он ринулся в недро линкора и спустился в заветный подвал - коридор полутёмный, низким сводом и рядами закрытых дверей уходящий куда-то в бездонное недро. Пахло чёрт знает чем - пирожками какими-то, краской и кислой капустой. Он замер у двери с табличкой "Лаборатория множительной техники. Посторонним вход воспрещён!" И снова заухало сердце : "А если она не одна? А если придёт муж Марии - он работает в этом же зданьи - что будет? Что будет тогда? Что случится вдобавок ко всем моим бедам?"
     Но, преодолевая в себе эту жалкую дрожь, да, вот так вот, как утром, когда он орал "а пошли бы вы на-а..", когда чудом он спасся от носов и бород матерьяльной идеи, превратившись в комок волей преодолённого стона, Иван позвонил.
     За дверью послышался шорох - полёт невесомых шагов. Дверь открылась : "О, Мария, Мария, Мария!" Она на Ивана смотрела с улыбкой, удивлённой и странной, которая страхом сменилась внезапным, и ладонь инстинктивно взлетела к губам : "А-ах! Ты - белый... Ты - белый, Иван!"
     "Да не красным же быть мне, Мария,"- пробормотал ей Иван, растерявшись.
     "Ах, да нет же, ты будто бы в пудре какой-то. Весь в какой-то муке... Нет, ей-Богу, как призрак!"
     "А-а-а! Мария, послушай, Мария, это вовсе не пудра. Это - пыль. Это - пыль матерьяльной идеи. Понимаешь, упали творцы...
     Она на Ивана смотрела со всё возрастающим страхом : "К-какие творцы?"
     "Маркс, Энгельс и Ленин,"- как некий пароль сказал Ваня, и, видя, как непонимание студит мариины очи, он в отчаяньи ей простонал : "Я... Я чудом ведь жив-то остался. Я... Я так счастлив, что вижу тебя. Я... Мария..."
     И засветилась желанная жалость, потеплели мариины очи, она спохватилась : "Ах, да что ж я! Да ты заходи... Хоть умойся, а то больно жутко уж так-то, ей-Богу."
     Она чуть не силой втащила его, умыла, усадила на стул.
     "Что с тобою, Иван? Успокойся. Может, чаю тебе? Хочешь чаю?"
     "Да, чаю... Это было бы здорово - чаю," - и Иван улыбнулся благодарной и жалкой улыбкой. Потом огляделся - как здесь было тесно и глухо! Всё пространство почти занимала, громоздясь рычагами, машина для размноженья технической литературы, похожая на пыточный средневековый станок. Под потолком ногами прохожих мелькало окошко за частой решёткой. Стол, два стула и чайник - темница, колодец, освещённый неоновой лампой. Место было запретное для посторонних - чтобы не размножали чего-то ТАКОГО. В день по нескольку раз проверяла милиция даже Марию - во-от какое ведь было запретное место. Но Иван успокоился здесь понемногу, притих. И Мария, усевшись напротив, взяла его руку в свою и спокойно и мягко спросила : "Что с тобою, Иван? Расскажи мне."
     Вдохновенная нежность и горькое счастье овладели мгновенно Иваном и, лелея в ладонях горящих мариину руку, он ей вдруг на едином дыхании начал говорить, говорить, говорить - без единой запинки, как поэму с листа - так читал он Марии всю свою непутёвую жизнь, небывалую горькую быль. Всю, всю - с самого детства, с ехидны скандала за шкафом, с этих криков, от которых ему было некуда деться, и до юности бурной, до стихов - этих ссор неизбежных с любовью и с миром, и до юности - как погнали его отовсюду, учуяв неподвластность его притяженью земному, до юности, рухнувшей так безвременно и безвозвратно в провалы сероватых запутанных будней. Всё, всё, всё рассказал ей Иван - вплоть до самых последних событий, про то даже, как надорвался с любовию этой, с женой молодою, про то, как напился, как дома его мордовали-орали, про то, как сегодняшним утром едва уцелел он - чудом спасся от носов и бород матерьяльной идеи, про то, как прибило сюда его ветром осенним, потому что ему, как собаке, ну н-некуда деться. Вся эта исповедь происходила как бы в неком Вишнёвом Саду - так и веяло духом жёлтых листьев опавших, духом беспомощности благородной и красоты, умирающей в лапах совсем охамевшего мира.
     "Ах, Ванечка, ах, не к добру это всё с барельефом. Так и чувствую я - обязательно что-то случится."
     "Прошу тебя, не говори опостылыми этими фразами страха! Лучше, знаешь, я тебе прочитаю стихи. Я их ночью писал тебе... Ночью - из тягот немыслимой жизни. Это... Это про осень, Мария. Про тебя и про осень. Послушай :
     "...и на немые стогны града..."
     (А.С. Пушкин)
     Она, напившись допьяна


Страницы: [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ] [ 7 ]

Читать также:

© Copyright 2002 Лимона. Все права защищены.